Одноглазый Один с воронами Хугином и Мунином на плечах. Иллюстрация из исландской рукописи XVIII века SÁM 66, Институт Арни Магнуссона, Рейкьявик, Исландия.

В средневековой скандинавской культуре отечественного читателя и исследователя традиционно привлекало ее неоспоримое своеобразие, сочетающееся со столь же несомненной близостью к культуре Древней Руси.

Едва ли следует удивляться поэтому, что уже почти полвека в нашей стране столь охотно пишутся, переводятся и издаются популярные и узкопрофессиональные книги, посвященные рунам и сагам, викингам и скальдам, богам и героям северного пантеона, а скандинавистика оказывается одним из самых активных и живых направлений нашей медиевистики.

Чтó больше всего привлекает читателя или слушателя, впервые знакомящегося с этим миром, чтó сразу же бросается в глаза и запоминается надолго? Читая вводный курс лекций студентам, я обычно говорю о семи столпах средневековой скандинавской культуры, хотя цифра семь здесь, разумеется, довольно условна и отнюдь не всегда при чтении курса мы успеваем добраться до последнего из этих столпов.

Поэтическая традиция

Эддическая поэзия и стихи скальдов во многом противопоставлены друг другу и различаются как стихотворной техникой, так и кругом тем и сюжетов. Эддическая поэзия лишена авторского присутствия, ее занимает по преимуществу эпическое прошлое и, так сказать, эпическое будущее, она наполнена рассказами о судьбах мира, о божествах, великанах и предметах, обладающих собственным именем и собственным голосом. Далеко не каждое событие может быть рассказано языком эддического стиха.

А поэзия скальдов в куда большей степени сосредоточена на том, чтобы запечатлеть ускользающее настоящее, сковать его с помощью изощренной формы, не позволяющей произвольно менять что-либо в поэтической строфе (висе), и в нетронутом виде донести до потомков. Просуществовавшая несколько столетий, скальдическая поэзия — неоценимый исторический и лингвистический источник, но, на беду, очень часто она сохраняет вовсе не то, чего от нее хотел бы добиться современный историк. Дабы извлечь из скальдического текста нужную информацию, приходится не только раскрывать цепочки кеннингов (описательных поэтических выражений, состоящих по меньшей мере из двух слов, например: конь моря = корабль; вьюга мечей = битва и тому подобное), в которых зашифровано то или иное понятие, восстанавливать правильный, «прозаический», порядок слов, но и распутывать сложный клубок обстоятельств, в которых создавалось то или иное скальдическое стихотворение. Ведь стихотворение это зачастую возникало на глазах у участников событий, а им не требовалось пояснений, которые нужны нашему современнику, да и важность деталей, закодированных в скальдической песне, они могли оценивать совершенно иначе.

Самое удивительное, пожалуй, что у аудитории скальда не возникало, судя по всему, никаких технических трудностей с восприятием стиха. Правитель, его дружина, враги и случайные собеседники — все с легкостью умели на слух воспринять смысл и красоту сложенных скальдом панегирика, хулы или отдельной висы и немедленно оценить уровень его поэтического мастерства. В этом смысле средневековая Скандинавия была вся без исключения «обществом поэтов», где одни складывали изощренные и многочисленные стихи, а другие постоянно и весьма профессионально их обсуждали.

Руническое письмо

Еще одним столпом, особенной чертой скандинавской культурной традиции, несомненно, следует признать руническое письмо. Хотя скандинавы и не были его изобретателями — руны существовали и у других германских народов, — но именно здесь, на полуострове, оно использовалось дольше всего и именно здесь превратилось в столь высокоразвитое и искусное ремесло. Подобно тому как скальд не страшился заключать свое сообщение в весьма сложную поэтическую форму, мастер рунического письма, сочетая узор и текст, передавал информацию, поневоле заботясь о ее краткости, но при этом нисколько не стремясь к простоте. Надпись рунами — при всей своей лаконичности и формульности — отнюдь не являлась тем, что в современном мире называется reader-friendly. Ее составители, по всей видимости, рассчитывали на читателя столь же искушенного, как они сами, тем более что читатель этот отнюдь не всегда и вовсе не обязательно принадлежал к миру земных существ. Подобная загадочность рунического текста не отменяет требования почти математической точности при его расшифровке и интерпретации, и это сочетание делает работу с рунами одной из самых заманчивых для исследователя-медиевиста.

В качестве примеров можно привести несколько надписей. Об одной из них рассказывается в моей книге. Это поминальная надпись, выполненная младшими рунами, которую поставили два сына по своему отцу. Я пытаюсь доказать в своей работе, что эта надпись создана от лица камня. Этот камень знает, что конкретные люди XI века, Хастейн и Хольмстейн, создали данный артефакт в память о своем отце, Фрейстейне.

Второй пример — надпись на камне из Йеллинга короля Дании Харальда Синезубого, сына Горма — один из самых знаменитых текстов, записанных рунами.

Есть также интересная надпись, связанная с Харальдом Синезубым, она принадлежит его жене. В ней интересно то, что а) надпись пишет женщина со славянским происхождением, но со скандинавским именем Това, б) в надписи не упомянуто имя того, по ком поставлена надпись, но тщательно указаны все родственные связи ее остальных протагонистов.

Едва ли не самое важное, что призвана сохранить руническая формула, — это имена современников, их ближайших предков и сородичей. Перечень имен сам по себе нередко становился основой или даже единственным содержанием и для целого поэтического произведения. В прозаическом тексте саги подробный рассказ о характере какого-либо человека порой может заменяться простым указанием имен его прямых предков, чей нрав, хорошо известный слушателю / читателю, очевидным образом многое говорил и о потомке. Жизнь человека от рождения до смерти, а с точки зрения древних скандинавов, и после смерти протекала в этом родовом мире, связь же с ним обозначалась прежде всего с помощью совпадения имен у живых и умерших, варьирования имени и регулярных указаний на родство и свойствó всех, с кем приходится иметь дело в реальности и в пространстве текста. Поэтому-то имянаречение и родословие без преувеличения можно назвать еще одним столпом скандинавской культуры Средневековья.

Саги и правовая традиция

О какой бы стороне жизни северогерманского ареала мы ни говорили, невозможно построить свой рассказ, не пользуясь материалом древнеисландских саг самого разного типа — родовых, королевских и даже тех, что сами скандинавы называли лживыми, находя их при этом «всего забавнее». Саги не грешат той фрагментарностью информации и технической сложностью формы, которые мы находим в стихах скальдов и рунических надписях. Они открывают нам целый калейдоскоп лиц и событий, с которыми у нас есть возможность познакомиться весьма подробно, постепенно переходя от конунга к конунгу, от одного из его славных дружинников или отчаянных врагов к другому… Мы можем проследить несколько поколений людей, владевших одним и тем же хутором в Исландии и отправлявшихся в поисках славы и богатства, а порой и из чистой любознательности по всему миру. Лишь немногие из саг — а почти все они были записаны в конце XII, в XIII и отчасти в XIV веках — сообщают о текущих событиях и людях своего времени. Большинство из них обращены в прошлое, но не в прошлое эпическое, каковым занята поэзия «Старшей Эдды», а прошлое еще историческое, почти осязаемое, если смотреть на него сквозь призму родового единства и генеалогических связей.

Письменный текст саги, несомненно, опирался на устные рассказы, бытовавшие в предшествующие три столетия, когда подробности происходящего еще не стерлись в памяти поколений. Однако о какой бы детали быта или битвы, описанной в том или ином тексте, мы ни рассуждали, каждый раз нам придется отвечать на вопрос, родилась ли она под пером того, кто записывал сагу, приросла ли к рассказу, пока он переходил из уст в уста, или непосредственно дошла до нас из IX или XI столетия. При этом важно помнить, что составители всех саг, кроме разве что «лживых», всегда ставили во главу угла правдивость и достоверность своего повествования, вот только понимание этой правдивости и достоверности могло быть устроено у них несколько по-другому, нежели у современного историка.

Весьма существенно, что вся средневековая скандинавская традиция принадлежала к числу тех культур, где именно рассказ очевидца, устное свидетельство ценятся наиболее высоко — к нему, а не, например, к официальному документу или расписке обращаются в первую очередь при разбирательстве какого-либо спора или имущественной распри. Это обстоятельство во многом определяет облик скандинавского права той поры, которое, в свою очередь, пронизывало без преувеличения все сферы повседневного обихода. Историк-юрист прежде всего обратит внимание, наверное, на прецедентный характер этого права, на то, насколько тотальной и совершенной для своего времени была здесь соревновательность судебного процесса, сколь рано сформировалась идея необходимости следовать не только духу, но и букве закона, его конкретной формулировке, хотя самое слово «буква» не следует понимать буквально, поскольку весьма сложные и разработанные законодательные нормы долго не имели письменного воплощения и хранились лишь в головах людей. Исследователь, занимающийся социальной историей, не пройдет мимо всеобщей доступности и массовой освоенности правового знания, когда не только специально избранные законоговорители, но и множество свободных бондов (хуторян) весьма неплохо разбирались и в собственно правовой, и в процессуальной практике, а все судебные решения принимались на тинге (вече), общем собрании жителей страны или округи.

 

Но самое интересное, быть может, сколь разнообразными путями эта правовая культура запечатлевается в текстах, как хулительные стихи, к примеру, могут становиться предметом судебного рассмотрения или весомым аргументом одной из тяжущихся сторон, сколь большое число родовых саг напоминают своего рода наглядную иллюстрацию к тому или иному правовому казусу. Разумеется, литературу или ту протолитературу, о которой оправданно говорить в эпоху Средневековья, интересует прежде всего не удачно и сразу вынесенные решения, не нормальное течение событий, а всяческие внезапные от него отклонения, затяжные коллизии и противоречия, будь то кража сыра у соседа или предательское убийство кровного родича (тем более что одно нередко влекло за собой другое). Средневековый скандинавский нарратив заимствует из сферы права не только занимательные сюжеты, но и самые способы видения реальности, причем дело здесь не ограничивается сагами — первые авторы исторических сочинений, такие, например, как «отец исландской истории», Ари Торгильссон († 1148 г.), строят свой рассказ о прошлом на основании свидетельских показаний, передающихся по цепочке, от соседа к соседу, из поколения в поколение.

До сих пор, говоря о столпах скандинавской традиции, мы обращались к целым областям культуры. Теперь же нам предстоит упомянуть об одном вполне конкретном человеке, который сам по себе является опорой и воплощением скандинавского Средневековья и всех наших представлений об этой эпохе. Это не кто иной, как Снорри Стурлусон († 1241 г.) — скальд, законоговоритель, политический деятель, создатель «Младшей Эдды», составитель «Круга Земного», наиболее полного собрания саг о королях Норвегии, сам ставший после смерти действующим лицом саги. Отчасти по собственной воле, а отчасти невольно, он прожил свою жизнь в водовороте противоречий, многие из которых ему удалось обратить во благо себе и своему делу.

«Младшая Эдда», замечательное пособие для создания скальдических стихов, ознаменовала собой конец эпохи скальдов, но при этом именно она сохранила для нас множество имен северных поэтов и образчиков их произведений, а заодно донесла до всех читателей обширнейшие сведения о мифологии скандинавов. Сделавшись самым могущественным политиком в Исландии эпохи гражданских войн (так называемая «эпоха Стурлунгов»), Снорри погиб в своем доме от рук убийц, посланных норвежским королем, при этом сам он не участвовал ни в одном из кровопролитных сражений и, насколько мы можем судить по источникам, никого лично не убивал. Умело добиваясь сиюминутных выгод, Снорри оставался лучшим в Исландии, этой стране учености, знатоком исторического и легендарного прошлого, непостижимым образом всегда находя время для разыскания, обдумывания и записи различных сведений о старине. Будучи христианином, родившимся почти два столетия спустя после обращения страны, он с такой пристальной любовью к деталям описывал языческий пантеон и столь искусно сочетал это описание с достижениями энциклопедической традиции своего времени, что читателю немудрено было и запутаться, во что, собственно, верит автор и чему следует верить ему самому. Едва ли не обо всех знаменитых писателях принято говорить, что они опередили свое время, но Снорри как лингвист, историограф и комментатор сумел и в самом деле далеко опередить свою эпоху, полностью растворившись в наследии прошлого.

Напоследок упомянем об еще одном своеобразном свойстве скандинавской культуры. Эпоха викингов сформировала у жителей Скандинавского полуострова особенное отношение к пространству, когда весь окружающий мир мыслился как путь, вернее, как несколько возможных путей, простирающихся в разные стороны света. Иногда непросто определить, где побывал скальд, представивший конунгу свой стихотворный отчет о дипломатической поездке, — в Швеции, на Руси или в Византии, но мы знаем наверняка, что путь его лежал на восток. Границы между державами часто оказываются вещью более чем второстепенной — значение имеет лишь направление движения и самое движение. Замечательно, что путь начинается сразу же у порога собственного дома и ближайшие окрестности воспринимаются как часть путешествия, недаром название Норвегии, казалось бы, родное для северян, означает не что иное, как Северный Путь. При этом у скандинавов был чрезвычайно развит тот способ восприятия нового, «иностранного», который существовал у многих, но далеко не у всех средневековых народов: элементы чужой культуры легко осмысляются и осваиваются ими с помощью собственных привычных слов и понятий, так что изображенный на стенах константинопольских дворцов Зевс Громовержец легко узнается как Тор, а Христос в скальдическом стихе именуется «стражем Греции и Гардов (= Руси)», становясь, таким образом, на одну ступень с предводителем варягов…

Перевод стихов и надписей Фёдора Успенского, кроме «Прорицания вёльвы» (пер. В. Г. Тихомиров)